Неточные совпадения
Из брички вылезла девка,
с платком на
голове, в телогрейке, и
хватила обоими кулаками в ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки [Пеструшка — домотканая пестрая ткань.] был уже потом стащен за ноги, ибо спал мертвецки).
Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею
головою, в полинялом красном кунтуше
с почерневшими золотыми шнурками,
хватал первый
с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал в рот.
Клим пораженно провожал глазами одну из телег. На нее был погружен лишний человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента
голые, разномерные руки; одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана в локтевом сгибе; свесившись
с телеги, она свободно качалась, и кисть ее, на которой не
хватало двух пальцев, была похожа на клешню рака.
В зеркале Самгин видел, что музыку делает в углу маленький черный человечек
с взлохмаченной
головой игрушечного чертика; он судорожно изгибался на стуле,
хватал клавиши длинными пальцами, точно лапшу месил, музыку плохо слышно было сквозь топот и шарканье ног, смех, крики, говор зрителей; но был слышен тревожный звон хрустальных подвесок двух люстр.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не
хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека
с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула
головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая
голыми ногами...
Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она
с досадой бросала его на пол и
хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же время стараясь рукой завязать косынку на
голове.
19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть стали к фрегату: гребцы, по обыкновению,
голые; немногие были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все
хватали с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам!
— Ну вот. А ты говоришь, что корму для скота не
хватит!.. Разве я могу об этом думать! Ах,
голова у меня… Каждый день, голубчик! каждый день одно и то же
с утра до вечера…
Или, может быть, у них не
хватает ни времени, ни самоотверженности, ни самообладания вникнуть
с головой в эту жизнь и подсмотреть ее близко-близко, без предубеждения, без громких фраз, без овечьей жалости, во всей ее чудовищной простоте и будничной деловитости.
— Да, да! — говорила тихо мать, качая
головой, а глаза ее неподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым, ушло от нее вместе
с Андреем и Павлом. Плакать она не могла, — сердце сжалось, высохло, губы тоже высохли, и во рту не
хватало влаги. Тряслись руки, на спине мелкой дрожью вздрагивала кожа.
— А я не оскорблен? Они меня не оскорбили, когда я помыслом не считаю себя виновным в службе? — воскликнул губернатор,
хватая себя за
голову и потом,
с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: — На вопрос о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова, как и о какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я говорил тогда не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.
Затем встал вдруг
с своего места и довольно быстрыми шагами принялся ходить взад и вперед по гостиной, беспрестанно
хватая себя за
голову и ероша свои волосы.
— Ничего нет странного! — отозвался
с некоторою запальчивостью Калмык. — Аркадий, в азарте,
хватил его шандалом по
голове и прямо в висок… Никто, я думаю, много после того не надышит.
Ну, честным путем, брат, не разживешься, плутовать не станешь, — вот ты подумаешь, подумаешь да для освежения
головы и
хватишь горьконького; оно ничего — я сам употребляю желудочную, — а знаешь, как вторую
с горя-то да третью… понимаешь?
— Позвольте! позвольте! — воскликнул я вдруг,
хватив себя за
голову. — Да я в уме ли или нет? Что же это такое: я ведь уж не совсем понимаю, например, что в словах Перлова сказано на смех и что взаправду имеет смысл и могло бы стоить внимания?.. Что-то есть такого и иного!.. Позвольте… позвольте! Они (и у меня уже свои мифические они), они свели меня умышленно
с ума и… кто же это на смех подвел меня писать записку? Нет! это неспроста… это…
— Ах ты
голова,
голова! То ли теперь время, чтоб
хватать разбойников? Теперь-то им и житье: все их боятся, а ловить их некому. Погляди, какая честь будет этому проезжему: хозяин
с него и за постой не возьмет.
Записался в запорожцы, уморил
с горя красную девицу,
с которой был помолвлен, терпел нападки от своих братьев казаков за то, что миловал жен и детей, не увечил безоружных, не жег для забавы дома, когда в них не было вражеской засады, — и чуть было меня не зарыли живого в землю
с одним нахалом казаком, которого за насмешки я
хватил неловко по
голове нагайкою… да, к счастию, он отдохнул.
Заводи, заливы, полои, непременно поросшие травою, — вот любимое местопребывание линей; их надобно удить непременно со дна, если оно чисто; в противном случае надобно удить на весу и на несколько удочек; они берут тихо и верно: по большей части наплавок без малейшего сотрясения, неприметно для глаз, плывет
с своего места в какую-нибудь сторону, даже нередко пятится к берегу — это линь; он взял в рот крючок
с насадкой и тихо
с ним удаляется; вы
хватаете удилище, подсекаете, и жало крючка пронзает какую-нибудь часть его мягкого, тесного, как бы распухшего внутри, рта; линь упирается
головой вниз, поднимает хвост кверху и в таком положении двигается очень медленно по тинистому дну, и то, если вы станете тащить; в противном случае он способен пролежать камнем несколько времени на одном и том же месте.
Но время шло, а он оставался всё таким же: огромная
голова, длинное туловище
с четырьмя бессильными придатками; только улыбка его принимала всё более определенное выражение ненасытной жадности да рот наполнялся двумя рядами острых кривых зубов. Коротенькие лапы научились
хватать куски хлеба и почти безошибочно тащили их в большой, горячий рот.
Вам известно, может быть, что Ананий Яковлев, известясь о младенце, которого в его отсутствие прижила жена его
с помещиком, воспаляется гневом и, весьма почтительно объясняясь
с помещиком, грубит, однако же, бурмистру, колотит свою жену и, наконец, разъярившись донельзя,
хватает младенца об угол
головой, после чего бежит в лес, но, проголодавшись, предает себя в руки правосудия.
— Н…не хочу я, чтобы говорили об этом! — раздался дрожащий, обиженный крик Веры, и она завыла,
хватая руками грудь свою, сорвав
с головы платок.
— Да
с чем попало, — отвечал Буркин. — У кого есть ружье — тот
с ружьем; у кого нет — тот
с рогатиной. Что в самом деле!.. Французы-то о двух, что ль,
головах? Дай-ка я любого из них
хвачу дубиною по лбу — небось не встанет.
Песок сверкал алмазными искрами, похрустывая под ногами людей, над
головами их волновалось густое пение попов, сзади всех шёл, спотыкаясь и подпрыгивая, дурачок Антонушка; круглыми глазами без бровей он смотрел под ноги себе, нагибался,
хватая тоненькие сучки
с дороги, совал их за пазуху и тоже пронзительно пел...
Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол, чёрный Стёпа окутал её золотистым халатом и убежал
с нею, а люди закричали, завыли, хлопая ладонями,
хватая друг друга; завертелись лакеи, белые, точно покойники в саванах; зазвенели рюмки и бокалы, и люди начали пить жадно, как в знойный день. Пили и ели они нехорошо, непристойно; было почти противно видеть
головы, склонённые над столом, это напоминало свиней над корытом.
— Наконец, преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать, упадет, так что приближение охотника и близкое хлопанье арапником его не поднимают; тогда охотник, наскакав на свою добычу, проворно бросается
с седла и дубинкой убивает зверя; если же нужно взять его живьем, то
хватает за уши или за загривок, поближе к
голове, и,
с помощию другого охотника, который немедленно подскакивает, надевает на волка или лису намордник, род уздечки из крепких бечевок; зверь взнуздывается, как лошадь, веревочкой, свитой пополам
с конскими волосами; эта веревочка углубляется в самый зев, так что он не может перекусить ее, да и вообще кусаться не может; уздечка крепко завязывается на шее, близ затылка, и соскочить никак не может; уздечка, разумеется, привязана к веревке, на которой вести зверя или тащить куда угодно.
С Егором Семенычем происходило почти то же самое. Он работал
с утра до ночи, все спешил куда-то, выходил из себя, раздражался, но все это в каком-то волшебном полусне. В нем уже сидело как будто бы два человека: один был настоящий Егор Семеныч, который, слушая садовника Ивана Карлыча, докладывавшего ему о беспорядках, возмущался и в отчаянии
хватал себя за
голову, и другой, не настоящий, точно полупьяный, который вдруг на полуслове прерывал деловой разговор, трогал садовника за плечо и начинал бормотать...
От восторга он хохотал то басом, то очень тонким голоском, всплескивал руками или
хватал себя за
голову с таким выражением, как будто она собиралась у него лопнуть.
— Гости важные, — подтвердил Петр и продолжал: — Все,
голова, наша Федосья весело праздничала; беседы тоже повечеру; тут, братец ты мой, дворовые ребята из Зеленцына наехали; она, слышь,
с теми шутит, балует, жгутом лупмя их лупит; другой, сердечный, только выгибается, да еще в стыд их вводит,
голова: купите, говорит, девушкам пряников; какие вы парни, коли у вас денег на пряники не
хватает!
Когда Никитину приходилось оспаривать то, что казалось ему рутиной, узостью или чем-нибудь вроде этого, то обыкновенно он вскакивал
с места,
хватал себя обеими руками за
голову и начинал со стоном бегать из угла в угол. И теперь то же самое: он вскочил, схватил себя за
голову и со стоном прошелся вокруг стола, потом сел поодаль.
Софья Михайловна. Умоляю вас, умоляю! Иначе я
с ума сойду. У меня уж
голова обесчувственела… Вот она, ничего не чувствует!.. Ничего! (
Хватает себя за
голову и вся дрожит.)
Бургмейер(берет себя за
голову). Теперь, кажется, все начинает для меня проясняться!.. (Показывая публике на Руфина.) Он поэтому… взят был Евгенией вместо Куницына, и вот почему он так всегда умиротворял меня по случаю разных долгов ее!.. И я таким образом совсем уж кругом был в воровской засаде… (Повертывается вдруг к письменному столу, проворно берет
с него револьвер, подходит
с ним к Руфину,
хватает его за шиворот и приставляет ему ко лбу револьвер.) Говори: ты был любовником Евгении Николаевны?
— Дедушка у меня умная
голова — министр! Дедушка мой министр! — говорил,
хватая себя за
голову и
с какой-то озлобленной улыбкой, гуляка. — Вы дурак, хозяин мой, подай торбан [Торбан — украинский музыкальный инструмент, имеющий около трех десятков струн.], — продолжал он и, тотчас же обратившись ко мне, присовокупил: — Позвольте мне поиграть на торбане.
Петр. Эх, шибко
голова болит! Скружился я совсем! (Задумывается.) Аль погулять еще? Дома-то тоска. Спутал я себя по рукам и по ногам! Кабы не баба у меня эта плакса, погулял бы я, показал бы себя. Что во мне удали, так на десять человек
хватит! А и то сказать, велика радость сидеть
с бабами, пересыпать из пустого в порожнее. Уж догуляю масленую, была не была!
Прошлое я помню, как вчерашний день. Как в тумане, вижу я места и образы людей. Беспристрастно относиться к ним нет у меня сил; люблю и ненавижу я их
с прежней силой, и не проходит того дня, чтобы я, охваченный чувством негодования или ненависти, не
хватал бы себя за
голову. Граф для меня по-прежнему гадок, Ольга отвратительна, Калинин смешон своим тупым чванством. Зло считаю я злом, грех — грехом.
— Что, распевало? Аль ежовски посиделки отрыгаются?.. —
с усмешкой спросил у него осиповский тысячник. — Или тебя уж очень сокрушила Лизка скорохватовская? Целу, слышь, ночь у тебя
с ней были шолты́-болты́. Шутка сказать, на десять целковых прокормил да пропоил у этой паскуды Акулины! Станешь так широко мотать, не
хватит тебе, дурова
голова, и миллиона. Акульке радость — во всю, чать, зиму столько ей не выручить, сколько ты ей переплатил.
С похмелья, что ли, хворается?..
— То-то и есть, но нечего же и
головы вешать.
С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок хлеба дает, а люди на наших глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век
хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину… Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая, в дни нашей глупости,
с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не та!
— Этого только недоставало! — прошептал, холодея, Горданов, и,
хватая себя за
голову, он упал совсем одетый в постель и уткнул
голову в подушки, зарыдав впервые
с тех пор, как стал себя помнить.
Вел песню хорошим тенором студент-естественник Воскобойников,
с голодным лицом, в коричневой блузе. Голос его
хватал за душу. В
голове кружилось, накипали горькие похаянные слезы. Печерников слушал, бледный, поникнув
головой; он был без слуха и не пел.
— Проклятое пари! — бормотал старик, в отчаянии
хватая себя за
голову. — Зачем этот человек не умер? Ему еще сорок лет. Он возьмет
с меня последнее, женится, будет наслаждаться жизнью, играть на бирже, а я, как нищий, буду глядеть
с завистью и каждый день слышать от него одну и ту же фразу: «Я обязан вам счастьем моей жизни, позвольте мне помочь вам!» Нет, это слишком! Единственное спасение от банкротства и позора — смерть этого человека!
Алешка, мальчик лет восьми,
с белобрысой, давно не стриженной
головой, у которого до короля не
хватало только двух взяток, сердито и
с завистью поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.
С нетерпеливым, взволнованным ржанием Нежданчик повернул к Степану
голову. Сверкали в сумерках прекрасные глаза. Он
хватал овес из мерки, не дожидаясь, чтоб Степан высыпал в кормушку. Степан
с упреком смотрел и не высыпал мерки.
Икнул он тут
с перепугу, а лешие к нему, да за жабры: «Ага, сват, сто шипов тебе в зад, — тебя-то нам и не
хватало!» Сунули его
головой в дупло, да как в два пальца засвистят, — так раки к ним со всего озера и выползли…
— Ох, Коленька, Коленька, — качала
головой Фанни Михайловна, — всякому человеку своя судьба определена, к чему себя приготовить, поверь мне, что ей только теперь кажется, что она без сожаления бросит сцену и поедет
с тобой в деревню заниматься хозяйством… Этого
хватит на первые медовые месяцы, а потом ее снова потянет на народ… Публичность, успех, аплодисменты, овации — это жизнь, которая затягивает, и жизнь обыкновенной женщины не может уже удовлетворить.
„Стоило из-за этого хлопотать, этой суммы не
хватит на уплату и половины долгов, ведь надо отдать ей проценты, поделиться
с другим, — пронеслось в
голове офицера, — впрочем, все-таки лучше, чем ничего“.
— Ах ты, ослиный министр, чертушка, милый человек! Расскажу вот австрийцам, утиным
головам, пусть
с зависти полопаются. Разве ж им, козодоям, за русской смекалкой угнаться! Ась? Утешил ты меня по самое горлышко. Чем же мне тебя, сват, наградить? Проси чего хочешь, поднатужься, — ежели только власти моей
хватит, честное слово, не откажу… Ну!
Полупьяная она сидела по целым часам одна на стуле или диване, устремив осоловелый взгляд в одну точку, иногда вздрагивала и
с отчаянием
хватала себя за
голову.
«Бежать вместе
с ней! — пронеслось в его
голове. — Казны у него
хватит для этого».
Следователь говорил и — то пожимал плечами, то
хватал себя за
голову. Он то садился в экипаж, то шел пешком. Новая мысль, сообщенная ему доктором, казалось, ошеломила его, отравила; он растерялся, ослабел душой и телом, и когда вернулись в город, простился
с доктором, отказавшись от обеда, хотя еще накануне дал слово доктору пообедать
с ним вместе.